Степан Писахов и его малоизвестные рисунки Новой Земли
Степан Григорьевич Писахов — русский художник, писатель и этнограф, сказочник, преподаватель живописи. Как писатель он известен главным образом историями из жизни поморов. А в качестве художника в основном все его знают вот по этим картинам, с яркими красными пятнами среди серо-голубого холодного ландшафта.
Писахов много путешествовал по северу. «Об Арктике кто-то хорошо сказал: — Кто побывал в Арктике, тот становится подобен стрелке компаса — всегда поворачивается к Северу» — писал он.
Самыми памятными поездками считал плавание в 1906 году по Карскому морю на корабле «Св. Фока», участие в 1914 года в поисках Георгия Седова, исследование земли саамов, присутствие при основании первых станций радиотелеграфа на Югорском Шаре, Марре-Сале и острове Вайгач. Очень любил бывать на Кий-острове.
«На мысе Желания, вблизи от места зимовки Седова, есть нагромождение камней, обточенных водой. Камни большие, будто груда застывших чудовищ — днем это интересно. Раз я увлекся работой над картиной «Место зимовки Г. Я. Седова», задержался среди нагромоздившихся камней... Время осеннее. Ночи уже темные. Кончил работу. Было сумеречно. Камни будто готовы двинуться с места, насторожились, ждут сигнала».
Только на Новой Земле он побывал не менее десятка раз, последний в 1946 году; писал про увиденное в дневнике, рисовал картины. Здесь вы можете частично ознакомиться и с тем и с другим: избранными его цитатами о Новой Земле и некоторыми картинами, включая редкие рисунки (все они находятся в Российском государственном музее Арктики и Антарктики).
Степан Писахов: «Я весь отдался северу»
«Несколько дней штормовой ветер не выпускал из дому. Ветер порывами наваливался на дом, пытался сбросить с места. Дом вздрагивал, отвечал не то вздохами, не то стонами. Наконец ветер успокоился. Я пошел делать зарисовки. Большие пятна сгустками крови краснели на камнях. Подошел ближе. Это камнеломка в осеннем расцвете — увядании. Листья желтеют и проходят всю гамму красных тонов. Яркое увядание камнеломки, похожее на цветение, разгоняло безнадежность, громко говорило о радости жизни, о силе жизни. В темном пейзаже увядающая камнеломка радовала больше весеннего цветения на юге».
«В Белушьей Губе я впервые увидел ползучие деревья. Ива в местах, защищенных от холодного ветра, подымает ветки. Ствол ивы плотно прижат к земле. Я видел много цветов — ярких, пахучих. Их век короток, как коротко и лето за Полярным кругом. Но цветы успевают вырасти, расцвесть, дать семена. На Карской стороне льды надвинулись на берег, а на берегу, почти рядом со льдами, крупные белые ромашки с оранжевыми серединами».
«В те годы были три становища, куда заходил пароход: Белушья Губа, Малые Кармакулы и Маточкин Шар. Были промысловые избушки в разных местах и на Карской стороне. Пришлось видеть избушки-вежи. Часто это было подобие шалаша из леса-плавника и старых оленьих шкур. В такую избушку забирались только спать или переждать непогодь».
«На мысе Желания выгрузка и погрузка шли своим чередом. Губернаторский чиновник, весь перепачканный, вылез из-под дома. — Что вы там делали? — Идолов искал. Обещал архиерею привезти. Не могу найти, а есть, знаю, что есть... Идолы были. Мне их показали — замазанных салом, закопченных. — Где вы их прятали? Чиновник все перерыл, всюду лазил. — Под собакой со щенятами. Собака чиновников-начальников не подпустит, — отвечали мне ненцы».
«На лето в 1905 году я остался в Кармакулах. Промышленники ушли на промысел. В становище остались старики да ребята. Первой гостьей ко мне пришла старуха Маланья. В нарядной панице из белых камусов, расцвеченной полосками цветного сукна, Маланья села на пол у самой двери. — Здравствуй, художник! — Здравствуй, Маланья! Проходи, сядь к столу. Маланья, медленно раскачиваясь, затянула что-то мало похожее на песню. — Аа... ааа.' аа... — Маланья, тебе нездоровится? У тебя живот болит? — Что ты! Я здорова. Я пою. — Пой, пой, я послушаю. — А ты что не спросил, что я пою? — Скажи, пожалуйста, Маланья, о чем ты поешь? — Я, Маланья, к художнику в гости пришла. Художник мне чарку нальет. Я выпью, мне весело станет... — У меня другая песня есть,— отвечаю я гостье. — Какая у тебя песня? Подражая пенью Маланьи, я запел: — Ко мне Маланья в гости пришла. У меня самовар кипит. Я заварю чай, буду гостью чаем угощать. Чай с сахаром, с вареньем, с сухарями, с конфетами, а водки у меня нет... — Худа у тебя песня. Обиженная гостья перевалилась через порог и колыхаясь, пошла домой. На мой зов не отозвалась».
«Дня через три я пришел к старикам. Мне хотелось побывать на птичьем базаре. Прокопий уже поправился после похмелья. Лечился кислой капустой. Посмотрел хитро и спросил: — А ты что заплатишь? Все, что у меня было, мало могло соблазнить старика. Были у меня деньги — пять серебряных рублей. Я не собирался что—либо покупать на Новой Земле. Решил отдать три рубля. Два останутся на питание в дороге до Архангельска. Достал три рубля, протянул Прокопию. — Вот возьми деньги и свези меня. Взял старик монеты, положил в рот, причмокнул и вынул. — Не сладко. Положил монеты на колено. — Не тепло. Прокопий сел на три серебряных рубля, поуминался на стуле. — Не мягко. На что мне они? Возьми себе. А на птичий базар я и так свезу. Явилась мысль — если бы серебряных рублей у меня было много, очень много, я был бы только сторожем: ни сесть, ни съесть, ни одеться, ни укрыться. Через два года я второй раз приехал на Новую Землю. Старик Прокопий, здороваясь, погладил меня по лицу. В этом была большая ласка, выражение большой радости,— во мне не было протеста. Старик говорил: — Не только сердце обрадовалось, глазам весело, что ты приехал. Мне подарили тобоки (полупимы), — их приготовили, чтобы послать мне в Архангельск. — За что подарок мне? И за что так встречаете? — За то, что ты не винопродавец...»
«На крутом берегу над морем сидел молодой ненец и что-то пел. Ненец слышал, что я подхожу, но не обернулся, не перестал петь. Он мне доверял. Я сел рядом. Море перед нами золотилось переливчато. Песня ненца не мешала тишине, казалось — свет и в песне. Я долго слушал и спросил: — Скажи, о чем ты поешь? — Так, пою о том, что вижу. — Скажи мне русскими словами, о чем поешь! — Ладно, скажу, слушай. Ненец запел русскими словами. Его пенье не мешало светлой тишине. Ненец пел: Вышел я ночью на гору. Смотрю на солнце и на море. А солнце смотрит на море и на меня. И хорошо нам втроем. Солнцу, морю и мне. Солнце заметно поднялось над морем — новый день. Я тихо поднялся. Ненец пел по-своему, Когда я ушел далеко, и ненец не мог меня повторил его песню: Хорошо нам втроем. Солнцу, морю и мне!».
«Яркий звонкий юг мне кажется праздником шумным — ярмаркой с плясками, выкриками — звонкий праздник! Север (Арктика) — строгий, светлый огромнейший кафедрал. Простор напоен стройным песнопением. Свет полный, без теней. Мир только что создан. Для меня Арктика — утро Земли. Жизнь на Земле только что начинается. Там теряется мысль о благах обычных, так загораживающих наше мышление. Если в Арктике быть одному и далеко от жилья — хорошо слушать святую тишину. Незакатное солнце наполняет светом радости. Север своей красотой венчает земной шар...
Для знакомства с югом дважды был в Египте, был в Греции, в Италии, был в Самарканде. Хотел побывать в Индии, Китае, но солнце слишком жгло. На Севере лучи солнца более косые, спектр лучей более многогранен. В летние солнечные ночи солнце не просто светит, солнце поет! В зимнюю пору Север богат серебристыми жемчужными тонами. В Риме меня просили научить серебристым тонам. Я ответил: «Это дает Север...».
В своих картинах я весь отдался Северу. Я здесь родился и вырос. Пока не был на юге, я вместе со всеми твердил о «сером севере», о «солнечном юге» и другую такую же чепуху. В 1905 году попал на юг. Проехал до Египта. По пути останавливался в Константинополе, Бейруте. С этюдником бродил по Палестине. Был в Италии, в Греции. Но, вероятно, это не то, что меня могло увлечь. Красиво на юге, но я его не чувствовал, смотрел, как на декорации. Как на что-то ненастоящее. Через три месяца стал скучать, а через пять месяцев я был болен ужасной болезнью — тоской по родине. Из Каира я торопился домой — к солнцу, к светлым летним ночам. Увидел березки, родные сосны. Я понял, что для меня тоненькая березка, сосна, искривленная бурями, ближе, дороже и во много раз красивее всех садов юга...»
